Я помню это состояние детского, физически ощутимого ужаса, когда бабушка рассказывала, как после налета партизан на немецкую комендатуру они ночью с сестрами и племянником убегали в лес...

Немцы, когда заняли поселок и фабрику, сразу сказали: погибнет хоть один солдат — сожжем всех. Поэтому когда комендатура запылала, женщины, старики, дети — все, кто мог, — собрав нехитрые пожитки, побежали к партизанам.

Захват территории Беларуси в 41-м шел столь стремительно, что мобилизовать все взрослое мужское население не было никакой физической возможности. НКВДшники и члены ЦК не успевали вывезти или уничтожить архивы; в плен попадали целыми полками; хаос и неразбериха первых дней сменились привычным для жителей этих широт ожиданием — как-то надо было продолжать жить при новой власти.

Деревоперерабатывающая фабрика и лесная слобода при ней остались работать — точили дубовые приклады для немецких оружейников; делали мебель. В соседних деревнях колхозы работали на тыловые службы германской армии.

По рассказам бабки, в селах партизан ненавидели еще больше немцев. Сытые, лощеные, еще не испытавшие всех ужасов восточного фронта немцы были охочи до баб, трясли с населения «яйко-млеко», по вечерам слушали патефон и резались в карты. Слободу на полтыщи душ держал один караул — пара офицеров да пара сменных часовых.

Грязные, завшивленные партизаны приходили по ночам, выгребали из погребов то, что не успели выгрести немцы, а за отказ помочь мочили безмолвных белорусов, не тратясь на патроны, в их же собственных сараях.

О том, как появлялись партизанские отряды, все знали. Отставшие от обозов политруки, вырвавшиеся из окружения НКВДшники и секретари райкомов при немцах шансов выжить не имели, понятное дело. Выход был один — бескрайние глухие белорусские леса и болота. Не поверите, но были такие места, где за три года оккупации местное население не увидело ни одного немца — соваться в лес и болото фрицы боялись.

Народ уходил в лес вместе с коровами, свиньями; рыли землянки, ставили шалаши.
...Прадед по материнской линии оказался в плену у немцев безоружным: колонну мобилизованных отбили от обоза в районе Бобруйска. Захватчики прекрасно понимали, что мужская сила на оккупированных территориях нужна — сеять, пахать, кормить армию... Поэтому поступили так: пленных выстроили на площади, вызвали местных баб и сказали разобрать своих родных мужиков под честное слово оружие в руки не брать. Прадеда прихватила какая-то веселая бобруйская бабенка. Да так прихватила, что, несмотря на 5 дней ходу до дома, где с двумя сыновьями по лавкам ждала его законная супруга, вернулся он к ней лишь спустя полгода. До самой смерти в начале 80-х этот факт их семейной биографии был главным поводом редких ссор. В 42-м она родила ему третьего сына. Чтобы хоть как-то выжить, прадед спрятал единственную кормилицу — корову в... стогу соломы. Умное животное, видимо, понимало: если не немцы, то партизаны точно пустят ее на мясо, поэтому в стогу вела себя тихо. Кормили ее по ночам, украдкой, в стогу она прожила до самого освобождения Беларуси и вышла на белый свет абсолютно слепой и лысой...
...Ночь, лес... Бабушке — нет двадцати, ее старшая сестра прижимает к груди своего долгожданного четырехлетнего первенца, младшая сестра — девятилетняя быстроногая девчонка... Позади родная хата, пылающая комендатура, короткие автоматные очереди и крики. Партизаны все же напали на немцев. Командование из центра требовало увеличения численности лесных отрядов. Самый простой способ — ночью пробраться в село и перебить спящих немецких офицеров. Способ проверенный: назавтра отряд обязательно пополнится теми, кто, спасаясь от неминуемой гибели, успел ночью встать, собраться, сорваться...

Четырехлетний деревенский мальчонка — нелегкая ноша. Бежать наравне со взрослыми по лесной чаще ему, конечно, тяжело. Но не бежать — это смерть...

Рассказывая об этом, бабушка всегда была как-то особенно спокойна. Ей, пережившей голодомор 33-го года, коллективизацию, оккупацию, послевоенную голодуху, вырастившей двух детей, все это не казалось сверхъестественным.

Она ни разу даже не попыталась интонацией в голосе осудить младшую сестренку, которая, уже сама задыхаясь от изнеможения, стала кричать на старших, которые по очереди несли на себе перепуганного до смерти мальчишку: «Бросьте! Бросьте его!». Он тогда вцепился в шею моей бабки и закричал: «Наталка, родненькая, не кидай!..»

Спустя много лет, во время теплых семейных застолий, этот выросший в прекрасного человека мальчишка всегда с благодарностью обнимал мою смущенную бабушку, целовал с благодарностью и... весело подмигивал младшей тетке!
Так уж получилось, что я всегда боюсь и буду бояться этой истории. В моем октябрятском детстве было страшно — а вдруг завтра война, и я окажусь в роли такой же неподъемной ноши?.. Став старше, я измеряла свое мужество именно этим: сможешь, рискуя собственной шкурой, помогать другому?
Сегодня, прижимая к груди собственного сына, я вспоминаю этот эпизод семейной истории и не думаю о войне... Не тот идеологический накал вокруг, другие опасности занимают мысли. Но каждый раз, когда я смотрю парад 9 Мая, вижу ветеранов и их слезящиеся глаза, я все время представляю себе тот пугающий ночный лес, слышу лай немецких овчарок вдалеке, выстрелы, чувствую, как задыхаюсь в беге, и спрашиваю себя: «А если?..»